Двойная фамилия - Страница 5

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Я понял, что должен остаться дня на два, помочь ей освоиться, - она совсем растерялась, через час уже валилась с ног и даже раз пять принималась беспомощно рыдать, когда ребенок заходился в истошном крике.

А к вечеру выяснилось, что у нее высокая температура и боли в груди. К ночи она стала молоть галиматью и тоненько плакать.

Я вызвал "скорую". Толстая сердобольная докторша осмотрела ее и велела собираться в больницу. Твоя мать металась, хватала докторшу за полы халата, умоляла оставить ее, а та уговаривала:

- Ну что вы, милая, не убивайтесь так, ведь на отца оставляете, не на чужого дядю.

И когда твою мать под руки выводили к машине, она обернулась и посмотрела на меня таким затравленным взглядом, что я, мужик, задвинул свой чемоданчик ногой под стул, и она это видела.

Да, мужик, сказал бы я ему, вот так мы остались с тобою один на один, когда тебе исполнилась неделя.

Уже через час ты отчаянно орал, требуя материнскую грудь. Я распеленал тебя. Ты поджимал к животу красные скрюченные ножки, беспорядочно вздрагивал кулачками и верещал от голода. Что я мог сделать в двенадцатом часу ночи?! Магазины со спасительными молочными смесями для младенцев открывались в восемь, с голоду к этому времени ты бы, конечно, не умер, но душу из меня своим отчаянным криком к утру вытряс бы.

Я ходил по комнате, равномерно потряхивал тебя и едва не выл от сознания своей бесполезности.

И вот тут засветилось окно в доме напротив. Теперь я уже знал, что женщина зажигает свет не когда придется, а для двенадцатичасового кормления. Для меня же в ту кромешную ночь этот притушенный свет настольной лампы показался грянувшим с небес солнечным сиянием.

Я решился. Положил тебя, орущего, в кроватку, сбежал вниз, пересек темный двор и, взлетев на третий этаж, нажал на кнопку звонка.

- Кто там? - спросил за дверью заспанный женский голос.

- Откройте, умоляю, немного молока! - бестолково выкрикнул я, пытаясь унять шумное дыхание.

Она сразу открыла. До сих пор не могу понять - как не побоялась одинокая женщина открыть ночью дверь на маловразумительные вопли чужого мужика. Но она открыла. И спросила с готовностью:

- Что случилось?

Она так и стояла, какой я привык видеть ее в окне, - в ночной сорочке, растрепанная, не слишком уже молодая, с хронической усталостью на лице...

- Что у вас стряслось?

- Мальчик... - сказал я с дурацкой дрожью в голосе, ежесекундно помня, что ты лежишь там один, крошечный, орущий, ни в чем не виноватый червячок. Мальчик... всего неделя... мать в больнице... безвыходное... умоляю вас...

- Тащите его сюда, - спокойно проговорила она, - у меня молока немного, но вашей пигалице хватит.

Я вернулся, схватил тебя, багрового от крика, завернул в одеяло, пересек темный двор и взбежал на третий этаж.

Женщина уже стояла в дверях, в той же сорочке, даже халата не набросила. Взяла тебя и сказала:

- Ишь ты, колокольчик. Погремушка. Весь подъезд перебудил, - она села на кровать и, нисколько не смущаясь присутствием незнакомого мужчины, достала из глубокого выреза рубашки грудь, перевитую голубыми венами.

Ты жадно схватил сосок, захлебнулся, закашлялся, напрягая тонкую цыплячью шейку.

- Ну! - прикрикнула она и шлепнула пальцем по твоей щеке. - С голодного края!

Ты опять схватил грудь и засосал, шумно цокая и глотая. И я, наконец, сглотнул слюну и погладил колени потными ладонями.

- Вы спасли нас, - сказал я.

- Ничего, - хмыкнула она, разглядывая тебя, - недели через две будете гораздо спокойнее переносить его плач. А что с матерью?

- Мастит. "Скорая" забрала часа три назад.

- А! - сонно пробормотала она, прикрывая веки. - Ничего, все наладится... Все у вас наладится...

Она кормила тебя с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь и придавливая большим пальцем грудь над твоим носом. Ее ребенок тихо спал в коляске у стены. Она не знала, что ничего у нас не наладится, ничего...

Желтоватый свет настольной лампы мягко высвечивал и округлял ее плечо, грудь и локоть, на сгибе которого уютно примостилась твоя голова. И это было красиво, трепетно и свято, как на полотнах старика Рембрандта. Завороженный, я следил за скольжением пугливых теней по ее растрепанной, покачивающейся голове, по усталому лицу, по тонким нервным рукам, и в горле у меня... да, ну ты мал еще, сказал бы я ему, ничего не поймешь... Мал ты и глуп, как и положено в твоем переходном возрасте.

...Наконец ты выпустил сосок, смешно выпятив при этом крошечную нижнюю губу. Из уголка рта стекла по щеке белая бусина молока, лоб блестел от пота. Ты спал.

- Ну вот, - сказала она. - И всего-то для счастья надо.

- Да, - согласился я, - лет через шестнадцать обеспечить ему счастье будет гораздо сложнее.

И мы с ней переглянулись.

- А как вы догадались про меня, - вдруг спросила она, - что я кормящая?

- Я вас в окне вижу каждый вечер, - сказал я. - У меня письменный стол перед окном.

- Да... - она усмехнулась. - Занавески бы повесить, да руки не доходят. Мы скоро съедем, - добавила она, - это подруга пустила пожить на три месяца, пока в отъезде. А вообще мы с нею, - женщина кивнула в сторону коляски, комнаты снимаем...

- Знаете что, - предложила она, - оставьте-ка своего парня у меня до утра, ведь часов в шесть он опять жрать потребует. А я его здесь, с собой уложу.

Действительно, лучше тебе было остаться до утра под теплым боком женщины, близ кормежки.

- Пожалуй, - согласился я. - Спасибо вам за все. Не знаю, как и благодарить.

- Да никак, - усмехнулась она. - Вот посмотрела на хорошего отца, и самой легче стало. Выходит, все-таки попадаются...

...Я вернулся домой, сел за письменный стол и собрался ждать утра. Свет в окне напротив погас, а я никак не мог заставить себя лечь и заснуть. Я ходил по комнате, мимо твоей пустой кроватки, и не мог очухаться от всего, что на меня вдруг свалилось. Эта пустая кроватка торчала перед глазами. Выходит, я сбыл тебя с рук. Обрадовался. Отделался. Хоть до утра, но отделался. Сильный, здоровый мужик топтался вокруг пустой кроватки часа полтора и наконец не выдержал.